Юля всегда знала, что в их доме нельзя бегать слишком громко, особенно по лестнице, которая вела на второй этаж. Бабушка говорила, что наверху «живет тётя Валя», и у неё «больные нервы», поэтому ей нужен покой, тишина и чтобы никто без спроса не поднимался. Саму тётю Валю Юля видела всего пару раз: один раз та спускалась в халате, держась за перила, и быстро прошла мимо кухни, не взглянув ни на кого, а другой раз — когда бабушка открыла ей дверь, а девочка стояла в коридоре и увидела, как за тенью тётиной фигуры в проёме мелькнуло окно и обшарпанная стена, будто это не дом, а больница.
Юля жила с бабушкой и дедушкой с самого детства. Ей объяснили, что мама умерла, когда она была совсем маленькая, а отец уехал «в другой город по делам» и, наверное, не вернётся. Потом о нём перестали говорить вовсе, а девочка уже не спрашивала. Бабушка готовила вкусные супы, плела ей косички, давала яблоко с сахаром и звала «Юляша моя хорошая» с такой теплотой, что у ребёнка не возникало ощущения, будто ей чего-то не хватает.
Дедушка был немногословный, но добрый. Он чинил часы, собирал пыльные радиоприёмники в сарае и всегда читал газеты за обедом. Его фразы были короткими, но весомыми, и Юля даже в детстве чувствовала, что если он что-то сказал, значит, так и надо. Никто в доме не повышал голос, никто не смеялся громко. Всё было как будто в замедленном фильме — аккуратно, ровно, почти стерильно. Даже игрушки стояли на полках по размеру, и только одна мягкая лиса с перекошенными глазами всегда падала набок, как будто хотела куда-то уйти.
Чердак был запретным местом – туда нельзя было ходить. Не потому что опасно, а потому что «там живёт тётя Валя». Сама лестница на чердак была узкой, крутой, с деревянными ступенями, которые скрипели даже под кошкой. Каждый вечер бабушка закрывала туда дверь и говорила:
— Пусть отдыхает. Ей тяжело.
Юля часто слышала, как наверху скрипит пол или как кто-то ходит туда-сюда. Иногда — как будто тихо поёт. Не напевает, а именно поёт — еле слышно, на одном дыхании. Иногда — смеётся, причём странно, тихо, будто от чего-то личного, от мысли, которая не требует собеседника. Девочка не знала, боится она этого или нет. Просто привыкла, что наверху кто-то есть, но как будто и никого нет. Как будто тень, которая не мешает, если с ней не разговаривать.
Однажды она спросила у бабушки:
— А тётя Валя — тебе кто?
Бабушка замерла на секунду, хотя мешала тесто и, казалось, была сосредоточена. Потом вытерла руки о фартук, повернулась и произнесла почти буднично:
— Моя младшая сестра. Она болела сильно в юности – психика у неё слабая. Поэтому и тишина нужна. Её в городскую больницу возили, лечили. Сейчас ей лучше, но всё равно — покой важен.
Юля кивнула. Тогда она поверила, но в ней что-то всё равно скреблось — как будто бабушка сказала правду, но не всю.
Тётя Валя не участвовала в семейных праздниках. На день рождения Юли она не приходила, хотя бабушка каждый раз поднималась наверх с куском торта на блюдце. Возвращалась — молча, с пустой посудой, которую потом мыла дольше обычного. Юля как-то по привычке перестала ждать, что тётя Валя станет частью её жизни. Но однажды всё изменилось.
Это был обычный весенний день. В доме пахло свежей краской — дедушка красил скамейку во дворе, а бабушка мыла окна. Юля вышла в коридор за платком и вдруг услышала, как наверху хлопнула дверь – резко, громко. Скрипнули ступени, а потом — голос – простой, живой, ясный:
— А где моя девочка?
Юля замерла. Голос был странный – в нём не было хрипоты, не было старческого надрыва, не было и туманного безумия. Это был голос молодой женщины.
Юля медленно обернулась, подняв голову, и увидела на лестнице фигуру — женщина в светлой кофте и домашнем трикотаже стояла, держась за перила, и смотрела на неё. И в её глазах было нечто, что заставило Юлю сделать шаг назад. Не от страха, а от непонимания, от ощущения, что в этом взгляде — не «тётя Валя», а кто-то, кто знает её.
И в этот же момент бабушка появилась в коридоре, с мокрыми руками и испуганным лицом. Подбежала к лестнице, быстро взяла женщину за руку и тихо сказала:
— Валь, пойдём, милая. Не надо. Ты опять что-то путаешь.
Женщина ещё немного постояла, глядя на Юлю. Потом кивнула — как будто поняла, развернулась и ушла наверх.
Юля стояла как вкопанная. Ей не нужно было объяснение. Что-то внутри неё уже знало, что сейчас произошло что-то, что изменит всё. Просто она пока ещё не могла это назвать.
После того дня Юля долго не могла отделаться от ощущения, что в доме что-то сместилось. Не буквально, конечно — стены стояли как прежде, бабушка мыла полы, дедушка продолжал чинить свои радиоприёмники, чайник по-прежнему свистел ровно в половине пятого. Но в воздухе появилась неуловимая дрожь, будто кто-то расшатал привычную конструкцию их жизни, и теперь она едва-едва держалась на месте.
Юля не стала спрашивать сразу. Вечером, когда бабушка разлила по чашкам компот и села рядом с ней на кухне, девочка просто молча ела пирожок, но всё время краем глаза следила за тем, как бабушка двигает ложку в сахарнице. Та была сосредоточенной, спокойной, но в движениях чувствовалась какая-то напряжённость, будто бы она не сахар мешала, а что-то в себе.
— Ты ведь с ней разговаривала? — вдруг сказала бабушка, не глядя на внучку, словно говорила в пустоту.
Юля кивнула, а потом, после паузы, добавила почти шёпотом:
— Она спросила: «Где моя девочка?» Это она про меня?
Бабушка на мгновение замерла, будто внутри неё что-то оборвалось, потом быстро поднялась, подошла к плите, включила газ и стала греть воду, хотя чай уже стоял в заварнике. Ответ последовал не сразу:
— У неё бывают припадки и в голове всё путается. Она часто говорит странные вещи. Не обращай внимания.
Юля промолчала, но внутри у неё всё закрутилось тугой пружиной. То, как женщина смотрела на неё с лестницы, не было похоже на бред. Это был осмысленный взгляд — ясный, полный узнавания, нежности, тоски. Такой не бывает у постороннего человека.
На следующий день она сама стала наблюдать. Не специально, не с упрямством, а как-то исподволь — вслушивалась, когда бабушка поднималась по лестнице, пыталась уловить обрывки разговоров. Иногда ей удавалось услышать слова: «Юля хорошо учится», «она любит рисовать», «да, у неё новая куртка». И каждый раз голос бабушки был тихим, мягким, как будто она рассказывала не чужой тёте, а кому-то, кто живёт вдалеке и нуждается в этих сведениях, чтобы дышать.
Позже, когда Юля спросила дедушку, зачем он чинит старое радио, если оно всё равно не ловит ни одной станции, он, не отрываясь от деталей, ответил:
— Иногда, Юль, старое проще не выбрасывать, а отладить. Оно вроде как ненужное, но у него память другая. Живая.
Она тогда не поняла, но почувствовала, что говорит он вовсе не о приёмнике.
На чердаке по вечерам стало по-другому – женщина наверху то тихо пела, то ходила по комнате, то что-то бормотала, иногда даже хихикала. Однажды Юле показалось, что она говорит её имя — «Юляша». И тогда в груди словно что-то сжалось. Потому что девочка знала: никто не называл её так, кроме бабушки. Ни учителя, ни соседки, ни даже мама в детских снах, в которых она являлась почти без лица, но с тёплыми руками.
Она стала подниматься по лестнице. Сначала просто на один-два шага, чтобы услышать лучше, а потом и до половины пролёта. Там был старый подоконник, с облупленной краской, и Юля садилась на него, делая вид, что читает. Но на самом деле слушала. Она не могла объяснить, почему ей важно знать, что происходит наверху. Её тянуло не любопытство. Это было как внутреннее чувство, что наверху — что-то, что связано с ней самой.
Однажды бабушка заметила, что Юля слишком часто задерживается у лестницы, и строго, почти резко сказала:
— Запомни, Юля, наверху жить — это не простое дело. Там — тяжёлое прошлое. Ты ещё маленькая, чтобы понимать.
Юля хотела возразить, спросить, потребовать, но увидела, как у бабушки дрогнула рука, как взгляд стал влажным, и она впервые в жизни увидела в её лице не силу, а страх.
И тогда Юля только сказала:
— Я не буду мешать. Но я всё равно слышу.
Когда наступила весенняя оттепель, Юля стала просыпаться раньше обычного. Она больше не слышала пения с чердака, но это не успокаивало, наоборот — тревожило. Казалось, тишина наверху стала густой, как масло, и разлилась по дому так, что дышать стало труднее. В один из таких холодных, но светлых дней, она всё-таки решилась.
Поднявшись по лестнице в отсутствие бабушки, она подошла к двери чердачной комнаты и приложила ухо. Внутри было тихо, только где-то в глубине слышался редкий шорох — будто кто-то водил пальцем по столу или разворачивал газету. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его может услышать весь дом.
Она постояла ещё немного, потом сделала шаг назад и хотела было уйти, когда вдруг дверь открылась. Не резко, не скрипя — просто медленно и буднично. На пороге стояла та самая женщина — тётя Валя. Только на этот раз она выглядела иначе. На ней был светлый свитер, волосы были аккуратно заплетены, а в руках она держала старую мягкую игрушку — зайца с оторванным ухом.
Юля застыла, как вкопанная. Она хотела сказать что-то вежливое, может быть, «здравствуйте» или «извините», но не успела — женщина улыбнулась и тихо сказала:
— Юляша, как ты подросла.
Эти слова обрушились на девочку, как ледяная вода. Она не знала, как реагировать. Это не была фраза человека в бреду. Это не было случайное совпадение. Женщина знала её и знала — по-настоящему.
Юля выдохнула и с трудом выдавила:
— Вы же тётя Валя? Мне так бабушка сказала.
— Бабушка многое говорит, — прервала её женщина всё тем же мягким голосом. — А ещё больше — не говорит.
Юля вдруг почувствовала, как у неё дрожат колени. Она медленно опустилась на верхнюю ступеньку лестницы, боясь, что упадёт, если сделает ещё шаг. Тётя Валя не двигалась. Только стояла в проёме, глядя на неё с каким-то щемящим теплом.
— Мне бабушка сказала, что моя мама отправилась на небко, — наконец выговорила Юля, глядя в пол. — А вы не она? Вы же тут, а не на небке.
— Я жива, точно жива, — прошептала женщина. — Меня просто убрали подальше, чтобы не мешала жить.
И в этот момент Юля почувствовала, как у неё внутри что-то сжимается, как будто всё, что она знала, начинает медленно, но неотвратимо разрушаться.
Вечером бабушка нашла её в комнате. Юля сидела у окна и молчала. Не рисовала, не читала, не играла, а просто смотрела на дерево во дворе. На лицо бабушки упала тень.
— Ты была наверху, да? — спросила она негромко, но твёрдо.
Юля не стала врать. Она кивнула и в следующую секунду бабушка, женщина сильная, стойкая, железная, как самовар в деревенском доме, вдруг села на стул и накрыла лицо ладонями.
— Я не хотела, чтобы ты узнала так. Не сейчас. Не так.
Юля ждала. Ей не хотелось настаивать, но и молчать было невозможно.
— Она моя мама? — спросила Юля почти шёпотом, боясь услышать ответ.
Бабушка опустила руки, посмотрела на неё с такой болью, что Юля невольно отвернулась.
— Да, — сказала бабушка. — Она твоя мама. Но она не справилась. После родов у неё начались припадки, путающиеся мысли и страх. Она была совсем девочка. А потом — только хуже. Мы забрали тебя и думали, что так будет лучше.
Юля не плакала, но у неё внутри всё будто замерло.
— А она знает что она моя мама?
Бабушка кивнула.
— Да, но она почти никогда об этом не говорит. Она живёт как будто в прошлом, где всё ещё хорошо. Мы решили не говорить тебе, потому что думали, не сможешь простить, если узнаешь, что она не умерла, а просто — там, наверху.
Юля встала. Не резко, не в гневе, а просто встала и вышла из комнаты. Она не хлопнула дверью и даже не злилась. Она просто чувствовала, что теперь уже никогда не будет прежней. Потому что правда — она как острый угол: за него нельзя зацепиться, не поранившись.
На следующее утро Юля долго не вставала с постели. Сначала лежала с закрытыми глазами, будто надеялась, что если достаточно долго не двигаться, то всё вернётся обратно: бабушка снова будет гладить её по голове, тётя Валя снова станет лишь звуком сверху, а сама она — девочкой, у которой нет сложных вопросов. Но всё уже было иначе.
Она встала, умылась, надела тёплый свитер и вышла из комнаты, не сказав бабушке ни слова. Та стояла у плиты, помешивая кашу, и Юля видела, как дрожала её рука — не от возраста, а от внутреннего напряжения, которое невозможно спрятать за привычной заботой.
Лестница наверх скрипела под каждым шагом. Но на этот раз Юля не останавливалась. Её не пугал звук. Не пугал даже страх, что она может сказать не то или услышать то, к чему не готова. Она просто знала – если не пойдёт сейчас, потом не сможет вообще.
Дверь была закрыта. Она тихо постучала.
— Можно?
Из комнаты донёсся голос, всё такой же ясный и тихий:
— Заходи, Юляша.
Она вошла. Комната была не такой, как она себе представляла. Никакой темноты, никаких запущенных углов, никаких странных надписей на стенах, как в фильмах. Просто аккуратная комната: чистое постельное бельё, несколько книг на полке, старые фотоальбомы, игрушки, куклы — всё, что обычно хранит человек, который живёт не в настоящем, а в воспоминаниях.
Женщина — мама — сидела у окна, в кресле с вышитой подушкой. В руках — та же игрушка-заяц. Она повернулась, посмотрела на Юлю и улыбнулась.
— Ты выросла. Я всегда представляла тебя такой. Только всё время боялась, что не узнаю.
Юля села на край дивана. Она не знала, что говорить, но ей хотелось задать тысячу вопросов, но ни один не укладывался в рот.
— Почему ты не приходила ко мне? Почему ты здесь, а я там?
Женщина долго смотрела в окно. Потом ответила почти шёпотом, но чётко:
— Потому что я тогда сломалась внутри. Всё стало как в тумане. Я боялась тебя, боялась, что наврежу. Я путала имена, путала день и ночь. Я не была собой. И когда немного отпустило — ты уже выросла. А мне сказали, что лучше будет, если я останусь здесь. Я не возражала, потому что не имела права после того, как однажды забыла, как тебя зовут.
Юля молчала и у неё внутри всё горело. Но не гневом, а сожалением. Слишком много потерянного времени, в котором можно было обнять, услышать, просто быть рядом.
— Я ведь думала, что ты на небке, — сказала Юля, глядя на неё, не моргая. — Я прощалась с тобой, плакала. А ты была так рядом – в этой комнате.
Мама закрыла глаза. На ресницах задрожали слёзы.
— Прости. Если бы я могла всё вернуть, я бы вышла. Даже с болью и с тревогой. Но я всё время чувствовала, что меня боятся. Что меня держат, как бомбу, которая может взорваться, если кто-то заговорит слишком громко. А ты была моим солнцем, но я не могла к нему выйти.
Юля подошла ближе. Осторожно. Села рядом на ковёр, положив голову на колени матери. И та — впервые за долгие годы — погладила её по волосам. Сначала неуверенно, потом смелее. Как будто возвращала себе это простое, забытое право.
— А ты ещё меня любишь? — спросила Юля, и голос её дрогнул.
Женщина кивнула, стиснув губы.
— Я никогда не переставала тебя любить.
И в этот момент между ними стало тихо. Без страхов, без тайны, без людей, которые говорили за них. Просто мать и дочь, которые нашли друг друга через дверь, через лестницу, через тишину.
На следующий день всё было как будто по-прежнему: бабушка пекла пирог с капустой, дедушка возился в сарае, а Юля мыла руки после прогулки, стуча по крану, который часто заедал. Но в ней самой что-то стало другим — невидимо, но необратимо. Она больше не была просто девочкой, которую оберегали от вопросов. Теперь она знала, хоть и не всю правду — вряд ли кто-то когда-то расскажет всё до конца. Но знала главное и это уже меняло всё.
Бабушка в тот вечер долго не могла начать разговор. Юля сидела напротив, ела суп, но почти не чувствовала вкуса. А потом вдруг, не выдержав, положила ложку и, не поднимая глаз, произнесла:
— Я была у неё.
За столом повисла густая тишина. Бабушка отложила ложку, скрестила руки на коленях и только выдохнула.
— Я знаю.
Юля подняла взгляд. Лицо бабушки было усталым, но не от злости или страха, а от того, что много лет несла груз, который всегда казался ей правильным, но оказался непосильным.
— Почему вы не сказали? — спросила Юля. — Почему мне пришлось самой это узнавать?
Бабушка долго молчала. Потом тихо, будто проговаривая это впервые, произнесла:
— Потому что мы боялись. Очень боялись, что ты отвергнешь её. Мы видели, как ты растёшь — весёлая, умная, чистая. И думали: если ты узнаешь, что твоя мать не как все, ты замкнёшься, огорчишься, разрушишься. Мы просто хотели тебе нормального детства.
Юля кивнула, но не как человек, который согласен, а как тот, кто понял, что перед ним стоит другая правда — не злонамеренная, но тоже тяжёлая.
— А она ведь всё время помнила обо мне, — сказала Юля, не спрашивая, а утверждая.
— Да, — кивнула бабушка. — Каждый день. Но никогда не просила вернуть. Она думала, что уже не имеет права.
Наступила долгая тишина. И только через минуту Юля сказала:
— А я хочу иметь право. Я не знаю, буду ли навещать её каждый день. Я не знаю, смогу ли обнять её так, как раньше обнимала тебя. Но я хочу, чтобы она знала – у неё всё ещё есть дочь. Пусть и такая, какая я есть.
Бабушка сжала губы и тихо произнесла:
— Спасибо тебе.
И в этом «спасибо» было не только признание. В нём было то, что можно уместить в одно предложение: «Ты стала сильнее, чем я могла себе представить».
Через неделю Юля принесла на чердак новый альбом для рисования, краски и коробку с чаем, который любила мама. Они сидели вместе, как старые подруги, и Юля рисовала маму — не такую, как сейчас, а такую, какой она представляла её в детстве. С длинными волосами, в светлой кофте, на фоне не чердачной комнаты, а летнего поля.
— Это ты, — сказала она, показывая рисунок.
Женщина рассмеялась не громко, но по-настоящему.
— А можно я повешу это у себя на стене?
— Конечно. – Ответила Юля.
В этот момент Юля поняла, что боль, даже если она остаётся, перестаёт колоть. Она становится неотъемлемой частью. И теперь всё будет так, как должно быть.
Аудиоистория тут.
Читать все рассказы из жизни людей.
История для сайта rasskazer.ru