Асфальт под колёсами становился всё более разбитым, а за окнами мелькали знакомые до боли пейзажи — покосившиеся заборы, ржавые водонапорные вышки на краю полей, старые остановки с облупившейся синей краской и кривыми табличками, на которых названия были почти стёрты дождями и ветром. Артём ехал молча, не включая музыку, не отвлекаясь на телефон, будто боялся сбиться с хрупкой внутренней траектории, по которой сейчас двигался. Он не спал прошлой ночью, не ел с утра, и всё, что у него было — это усталость, тревога и глухой комок в горле, в котором слиплись десятки слов, так и не сказанных двадцать лет назад.
Сосед отца написал коротко: «Кирилл Петрович при смерти. Похоже, неделя максимум. Может, стоит приехать».
Никакого «привет», никакого «как ты». Просто сухой, нейтральный, почти официальный текст. Такой, после которого не спросишь «а ты как думаешь — мне стоит?», потому что и так ясно: решай сам. И вот он едет, не потому что готов и не потому что кто-то простил, а потому что если не поедет, потом, возможно, уже не будет ни шанса, ни покоя.
С детства в памяти остался этот дом — родительский, старый, добротный, с прохладным сенями, с яблоней, которую посадил дед, с качелями, которые они с отцом мастерили из каната и доски. Тогда, в те редкие минуты, когда Кирилл Петрович бывал ласковым, Артёму казалось, что отец — почти герой. Но всё это кончилось быстро, даже слишком быстро.
После смерти мамы что-то сломалось не только в их доме, но и в самом Артёме. Она ушла вдруг, без предупреждения — инфаркт, сказали соседки на кухне, у плиты, когда готовили на поминальный стол. Тогда ему было семнадцать, и он помнил, как вошёл в дом, а отец сидел в коридоре и молча смотрел в стену, не плача, не зовя, просто сидел с побелевшим лицом и грязными руками. А через пару месяцев в доме появилась Галина. Невысокая, худая, с выкрашенными волосами и тяжёлым взглядом, который будто сразу дал понять: ты тут никто. Сначала она жила тихо, но потом очень быстро начала всем распоряжаться, отодвигать вещи матери, менять порядок на кухне, выбрасывать старые салфетки, вышитые мамиными руками. И отец — молчал. Принимал всё, будто так и должно быть, словно всё, что было до этого, нужно забыть, зачеркнуть, уничтожить.
По селу шептались: «любовница, давно уже была». Некоторые говорили, что мать Артёма застала их, что всё произошло прямо перед её смертью, и что сердце не выдержало не столько болезни, сколько предательства. Артём пытался говорить с отцом. Говорил, что рано, что это выглядит как предательство, что мама ещё не остыла в земле, а в доме уже чужая женщина. Они ссорились и с каждым днём всё сильнее. И тогда, когда он получил школьный аттестат, отец поставил точку.
— Сопляк, ты ничего не понимаешь в жизни. Ты вырос — так и живи теперь сам и чтобы ноги твоей больше не было на этом пороге. Уходи и не возвращайся.
И Артём ушёл. Сначала будто в никуда – ночевал у друзей и ждал, что отец одумается и позовёт домой. Потом — в город. Работал на стройке, снимал углы, подрабатывал на автомойке, потом учился вечерами. Поднимался медленно, но сам. Никаких вестей от отца не было ни на день рождения, ни на Новый год, ни когда Артём сам стал отцом — ни поздравлений, ни упрёков. Как будто они оба молча подписали договор о взаимном забвении. И вот теперь — это сообщение.
Он не знал, что хочет: увидеть, спросить, выслушать или убедиться, что тот и правда уходит. Скорее он хотел получить, наконец, те самые слова извинений, которые не прозвучали два десятка лет назад и доказать себе, что может смотреть в глаза прошлому без дрожи.
Дорога свернула и за деревьями показалась крыша старого дома. Всё тот же колодец у калитки, облупленный сарай, рябина у забора. Артём заглушил мотор, вышел, встал у калитки и не мог сразу взяться за щеколду. Воздух здесь пах пылью, прелыми листьями и чем-то очень знакомым — как будто кто-то приоткрыл дверь в те годы, которые он так долго старался не вспоминать. Он не решался толкнуть калитку и шагнуть во двор, а потом на крыльцо — туда, где за стеной был человек, которого он когда-то называл папой.
Калитка скрипнула так, как будто и она помнила — кто уходит, а кто возвращается. Артём прошёл по знакомой тропинке, осторожно переступил через камень у крыльца — тот самый, о который в детстве разбил коленку, и который отец потом закопал «чтобы не мешал», но не глубоко. Дом был всё тот же: серые доски, облезшая краска, почерневший от времени козырёк. Только крыльцо теперь выглядело старым, осевшим, будто и само не верило, что кто-то может ещё войти сюда без дрожи в сердце.
Он толкнул дверь, и она, к его удивлению, оказалась не заперта.
— Есть кто дома?.. — негромко позвал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Из глубины дома послышались неторопливые шаги. На пороге появилась женщина лет пятидесяти с крепкой фигурой и внимательным взглядом. В её лице не было ни удивления, ни подозрения. Лишь ровная усталость, как у тех, кто давно понял: ничего нового в этом мире не случится.
— Артём? — спросила она, и он кивнул.
— Я — Лидия Ивановна. Ухаживаю за Кириллом Петровичем, уже полгода, как сама тут с ним. И вот, вы теперь пришли.
Он не стал уточнять, кто она ему. И она, к счастью, не добавила ни «наконец-то», ни «а чего ж так долго». Только посмотрела пристально — без осуждения, но с тем выражением, когда тебя будто оценивают не как человека, а как возможность.
— Он вас ждал, — сказала она спокойно. — Только не просил вас позвать, это не про него. Но глаза загорались, когда думал, что вы, может, приедете.
— Он в своём уме, разговаривает? — спросил Артём.
— Почти нет и только иногда — да. Иногда — бормочет что-то, но вы не пугайтесь, он в себе. Просто слаб и гордый слишком даже в болезни.
Она ушла вперед, и он прошёл следом. Дом пах чем-то чужим — не маминым борщом и яблоками, как раньше, а лекарствами, плесенью, кипячёным бельём. Пахло временем и каким-то неизбежным концом.
Комната была тёмной – шторы прикрыты, в углу старый торшер. Отец лежал на кровати под тонким одеялом, голова чуть повернута к окну. Он сильно изменился: лицо ввалилось, руки стали тонкими, как у куклы, волосы поредели. Только глаза всё те же — серые, тяжелые и живые.
Артём остановился в дверях и не смог сразу сделать шаг.
Он ждал — сам не зная чего. Может, слова, может, взгляда, который скажет: «ты пришёл — и это важно». Но отец просто смотрел и не говорил ничего.
— Привет, — произнёс Артём почти шёпотом.
Отец чуть кивнул без улыбки и без эмоций. Просто — признал его.
Артём подошёл ближе, сел на стул у кровати, взял со столика чашку с водой и заметил, как дрогнули пальцы отца, когда он потянулся к ней. Он помог поднести и тот отпил немного и откинулся обратно, будто даже этот жест забрал у него силы.
Тишина повисла между ними. Она была не звенящей, а тяжёлой, густой, как бетон, как ожидание, которое никто не решается разорвать.
Артём хотел сказать: «Зачем ты тогда выгнал меня?»
Хотел бросить: «Мама умерла из-за тебя».
Хотел спросить: «Тебе хоть раз было стыдно?»
Но не сказал ничего потому что отец ничего не говорил тоже.
Они долго сидели молча. Сначала минут десять, потом полчаса, а затем кажется целую вечность. А потом Лидия Ивановна принесла чай и поставила рядом с Артёмом. Накрыла отца одеялом и сказала:
— Останьтесь, если можете, он спит лучше, когда кто-то рядом. Только не ждите что сам попросит — он не из тех, кто говорит.
Артём кивнул и остался. Он ещё долго сидел в кресле у кровати, слушая, как хрипло дышит человек, который двадцать лет назад сказал: «Ты мне не сын». И вот теперь он снова рядом и снова никто из них не может сказать вслух, что чувствует.
Первую ночь Артём почти не спал. Он так и просидел в кресле, полусонный, с чашкой остывшего чая в руке, прислушиваясь к ровному, сиплому дыханию отца. Иногда Кирилл Петрович шевелился, что-то бормотал неразборчиво, один раз будто пробормотал женское имя — не «Галя» (так звали его любовницу), не «Лидия», а коротко, будто стон — «Зина». Артём вздрогнул – так звали мать. Услышать это имя здесь, в этой комнате, из этих уст было, как получить удар изнутри.
Утром он встал, подошёл к окну, отдёрнул шторы. Свет вошёл мягко, застенчиво, пыль в воздухе закружилась, будто радуясь тому, что на неё снова обратили внимание. Комната ожила — не ярко, но достаточно, чтобы стало видно: на тумбочке лежали старые очки, рядом — старая тетрадка. Артём взял её и стал читать:
«Тёме 18 лет, он уже не мальчик. Всё спорит, кричит, а я не умею говорить. Мне проще уйти из комнаты и я не могу сказать, что скучаю, и не могу сказать, что люблю. Пусть сам поймёт, если не поймёт — значит, не время.».
Это был почерк отца.
Артём сел на край кровати и долго смотрел на эти слова. В них не было извинения, не было открытой любви, а было только это — «не умею». Как будто оправдание, как будто просьба, но не проговоренная.
Он хотел положить тетрадку обратно. Хотел встать и уйти, но не смог.
В течение дня он помогал Лидии Ивановне: нарезал хлеб, носил воду, разбирал ящик с лекарствами. Она говорила мало и только по делу. Похоже, понимала: в этом доме чужие слова не приживаются.
Когда отец снова открыл глаза, Артём подошёл. Кирилл Петрович смотрел на него долго и тяжело, а потом пошевелил губами едва слышно:
— Ты… здесь.
— Да, — ответил Артём. — Я здесь.
Они смотрели друг на друга почти минуту. Потом отец отвернулся к стене и это было больше, чем любые объятия.
Вечером Артём вышел во двор. Снег начинал сыпаться с серого неба, ложась тонким слоем на землю. Он прошёлся по участку, заглянул в сарай. Всё на месте. Тот самый ящик с инструментами, велосипед, на котором он в детстве ломал ноги и даже табурет со сколом на ножке.
Он вспомнил, как однажды, в двенадцать лет, упал с дерева и сломал палец и сильно кричал, а отец вместо того чтобы испугаться и пожалеть — рассердился. Схватил за плечо и закричал: «Зачем полез? Хочешь, чтоб я сдох от инфаркта?!». А потом через пару часов принёс мороженое, без слов, без объяснений. Просто положил на стол и ушёл в сарай. Так было всегда: жест вместо слов и молчание вместо объяснения.
Артём вернулся в дом. На кухне было тепло. Лидия спала. Отец дышал поверхностно, но спокойно. Артём снова сел рядом. Он не говорил и просто был рядом и впервые за двадцать лет не чувствовал себя чужим.
Ночь снова пришла без предупреждения — такая же глухая и тёплая, как предыдущая. В доме не горел свет, только торшер в углу отбрасывал золотистое пятно на стену. Артём сидел у кровати, укрытой тёплым пледом, в руках держал ту самую тетрадку, где среди прочих записей отца обнаружил ещё одну — мамин почерк.
Лист был аккуратно сложен пополам, и когда он его развернул, бумага чуть хрустнула, как будто сама не была готова снова быть прочитанной. Это было короткое письмо, без даты, без обращения, только строки, выведенные знакомым округлым почерком:
«Иногда я боюсь, что мы оба потеряем Тёму. Ты из-за своей гордости, а я из-за слабости. Он всё понимает – он молчит, но чувствует. Если когда-нибудь ты останешься с ним один — пожалуйста, не молчи. Просто скажи, что любишь даже если будет поздно. Даже если он уже взрослый, ты всё равно — отец.».
Артём читал это, и голос матери звучал в его голове так ясно, будто она сидела рядом. Он не плакал, а просто чувствовал, как внутри скапливается такое количество эмоций, что оно уже не ищет выхода — только оседает, как осадок на дне стакана, которого уже не взболтать.
Он посмотрел на отца. Кирилл Петрович не спал – глаза были открыты, он смотрел на потолок, будто вслушивался.
— Это от мамы, — тихо сказал Артём. — Она писала тебе, ты, может, не читал тогда.
Он развернул письмо и начал читать вслух. Голос дрожал, но не ломался. Он прочитал всё — без пафоса, спокойно, как читают перед сном близкому человеку то, что важно было сказать раньше, но раньше не получилось.
Когда закончил, положил лист на тумбочку. Отец медленно повернул голову в его сторону, долго смотрел, а потом губы чуть дрогнули, и Артём впервые услышал не столько слова, сколько их попытку:
— Я… — только и смог сказать он и снова тишина.
Артём молчал и не торопил.
— Я… пр… — сглотнул, снова попробовал сказать что-то он, но не договорил.
Рот остался приоткрытым, а глаза — мокрыми. Артём вздохнул, он хотел дослушать, хотел услышать целиком, но понял — неважно. Он протянул руку и взял отцовскую ладонь. Она была холодная, жёсткая, но не отталкивающая. Просто рука, которая уже не может многое. Он держал её, как когда-то в детстве — маленькую, сильную, всё решающую. Теперь — просто тихую, дрожащую.
— Не надо, — сказал Артём. — Я понял.
Они сидели так до самой полуночи. Ничего не произносили и только — были рядом.
И впервые с тех пор, как Артём вернулся в этот дом, тишина между ними была не пустотой, а чем-то похожим на принятие. На то, что остаётся, когда уже нет смысла спорить, оправдываться, убеждать. Остаётся — быть до самого конца.
Наутро Артём проснулся от странной тишины. Такой, которую сразу не различишь — вроде бы и раньше было тихо, но эта — другая. Не молчание, а отсутствие. Воздух в комнате словно сжался, стал гуще, тяжелее. Он встал с кресла, потянулся к шторе, но остановился — свет уже не имел смысла.
Отец лежал так же, как и вчера. Только теперь взгляд был направлен в потолок, и в нём не было ни боли, ни просьбы, ни ожидания. Просто покой. Руки лежали ровно, плед сбился немного на бок. Артём подошёл, поправил его, и в этот момент вдруг понял — это всё.
Он не испугался и не заплакал, а просто сел на край кровати и взял отцовскую ладонь — уже холодную, но ещё узнаваемую. Как будто рука говорила: «Ты пришёл. Этого достаточно». Он просидел так полчаса. Ни Лидия, ни кто-то другой не вошли — всё происходило будто вне времени. Только они двое как когда-то, когда он был ребёнком, и отец читал ему сказки, с не умелой интонацией, не понимая смысла, но читая потому что так надо.
А теперь — наоборот. Теперь Артём просто молчал, потому что знал: все слова были уже сказаны, даже если ни одно из них не прозвучало.
Позже он помог Лидии с делами: вызвал врачей, составил документы, организовал похороны – без пафоса, скромно, на деревенском кладбище, рядом с мамой. Он даже поставил простой деревянный крест — не потому что нельзя было сделать дороже, а потому что отцу не нужно было лишнего. Никогда не нужно было.
Когда все ушли, он остался. Сел на скамью у могилы и впервые за много лет не чувствовал вины. Он встал, провёл пальцами по шершавому кресту и тихо сказал:
— Прощай, папа. Спасибо, что подождал.
А потом пошёл прочь — по той же тропинке, по которой когда-то уходил навсегда. Только теперь без обиды и действительно навсегда.
Аудиоистория тут.
Читать все рассказы из жизни людей.
История для сайта rasskazer.ru