Когда Анфисе было восемь месяцев, отец ушёл. Не в соседнюю комнату и даже не в другую квартиру — он ушёл из их жизни окончательно, хлопнув входной дверью, как дверцей в купе, отгородившей вагон под названием «его будущее» от той части пути, где оставались Ульяна с ребёнком. Он не оставил записки, не прислал открытку, не интересовался, как у дочки растут зубы, как она впервые пошла или как зовёт кошку. Просто исчез. И всё, что осталось от него — одна фотография в старом альбоме, где он держит крошечную Анфису на руках, и страх в глазах Ульяны, когда кто-то вскользь спрашивал про отца ребёнка.
Ульяна не позволяла себе ни истерик, ни слёз в голос, ни ненависти. Она работала медсестрой в поликлинике и вечерами подрабатывала санитаркой в частной клинике. График был такой, что иногда ей казалось, будто она больше разговаривает с градусниками и шприцами, чем с дочкой. Но, несмотря на усталость, дома всегда был ужин, свежая простыня в кроватке, сказка на ночь и терпение — такое, на которое не хватило сил у взрослого мужчины, убеждённого, что «дети — это не для него».
Анфиса росла среди бабушкой пошитых пелёнок, громоздких подгузников из марли и игрушек, собранных из подручных средств. Они с мамой жили в однушке, где диван служил и спальней, и гостиной, а на кухне стоял старенький холодильник, которому лет было, пожалуй, больше, чем Анфисе и Ульяне вместе. Иногда не хватало денег даже на йогурт или хороший хлеб, но раз в месяц Ульяна устраивала маленький праздник: покупала на последние деньги торт и ставила его на середину стола, чтобы есть ложками из коробки. Это был их ритуал — по воскресеньям, с чаем и сериалом на фоне. Тогда Анфиса чувствовала себя любимой, защищённой, даже богатой — потому что рядом была мама, и им обеим этого хватало.
Когда в школе задавали сочинение на тему «Мой папа», Анфиса писала: «Мой папа живёт в другой стране. Он занят, но я знаю, что он меня любит». Она выдумывала всё: его профессию, хобби, даже особенности внешности — потому что так легче было смотреть в глаза одноклассникам, у которых на утренниках сидели улыбающиеся отцы с камерами в руках.
Ульяна не настраивала дочь против Аркадия, не говорила о нём плохого. Просто однажды, когда Анфиса, лет в шесть, впервые спросила, почему у неё нет папы, мама ответила тихо и устало:
— Он ушёл, когда ты была совсем маленькой. Он не хотел быть отцом.
— А я хотела, чтобы он был, — прошептала тогда Анфиса.
— Я знаю, я бы тоже хотела. Но, солнышко, у нас с тобой всё равно получилось хорошо жить, даже вдвоём.
И действительно — им многое удалось даже без помощи, без поддержки и без алиментов. Анфиса не носила модную одежду, но у неё всегда были чистые волосы и уникальные вязанные вещи, которые мама вязала по ночам. Она не ездила летом на море, но знала, как красиво пахнет луг за городом, где они собирали ромашки. Ульяна одна тянула всё — не героически, а тихо, по-женски и терпеливо. И всё, чего она хотела, — чтобы дочь была счастлива.
С годами Анфиса перестала спрашивать о нём. Не потому, что забыла, а просто научилась больше не ждать. Ей казалось, что он умер и так было проще, ведь мёртвых не упрекают. Их отсутствие объяснимо и они не сделают больно снова. И только живые умеют возвращаться, особенно если остаются в памяти.
Когда Анфиса познакомила маму со своим женихом, Ульяна была очень рада. Глядя на счастливые лица дочки и её любимого, она вспомнила и себя молодую. Вспомнила с чего всё начиналось и, конечно, чем всё закончилось.
В тот день шёл дождь. Он стучал по стеклу терпеливо, будто подслушивал разговор в маленькой кухне на пятом этаже. Ульяна стояла у плиты, помешивая кашу, а Аркадий нервно щёлкал зажигалкой у окна. Он уже второй час собирался уйти, но всё не мог найти нужных слов. Анфиса в соседней комнате спокойно посапывала в коляске, обнимая пелёнку.
— Ты точно решил? — тихо спросила Ульяна, даже не оборачиваясь.
— Я не создан для этого, — буркнул Аркадий. — Я осознал, что не семейный человек, понимаешь?
Она не понимала. Совсем. Ведь ещё год назад он звал её замуж, гладил живот и говорил, что у них обязательно будет счастливая семья. А теперь стоял с рюкзаком в руках и избегал смотреть в глаза.
— Но у тебя же есть дочь. Ты сам этого хотел. Ты знал, что она родится, — голос Ульяны дрогнул, но она сдержалась.
— Я знаю. Но я не чувствую связи, что ли. Это всё слишком – эти подгузники, эти бессонные ночи, эти бесконечные слюнявчики. Я задыхаюсь тут.
Он посмотрел на жену — уставшую, бледную, с сальными прядями волос, которые она не успела уложить после ночи без сна. Её халат был в пятнах, лицо без макияжа, и в глазах не было уже прежнего света. Она была вся в заботе. И, как ему казалось, в претензии.
— Мне двадцать восемь и я хочу жить. Понимаешь? Жить! А не сидеть в четырёх стенах с орущим младенцем. Я не готов был к такому. – Сказал он, чуть повысив голос.
— Но ты же знал, — почти шёпотом произнесла Ульяна.
— Не знал. Или не сразу понял. Короче, я ухожу, потому что я не обязан ничем никому. Я свободный человек, как птица, если хочешь.
Он натянул капюшон, схватил рюкзак, ещё раз оглядел кухню и бросил напоследок:
— Ты справишься, ты сильная. Да и ребёнок… Не думай, что я против неё, просто мне это не нужно. Мне — не нужно.
Ульяна не плакала. Даже когда дверь за ним закрылась, и подъезд снова наполнился звуком дождя, она не позволила себе слёз. Просто подошла к коляске, посмотрела на дочку и прошептала:
— Всё хорошо, моя хорошая. Мы с тобой вдвоём и этого нам достаточно.
Она не держала зла на Аркадия и не жаловалась родственникам. Не искала встречи и просто вычеркнула его из жизни, словно он умер. И только иногда, в очень редкие минуты тишины, она вспоминала ту сцену на кухне и думала: «Какой же ты был трус, Аркаша. Трус, прячущий свою слабость под красивое слово — свобода».
Анфиса стояла перед зеркалом, примеряя очередное свадебное платье, в который раз убеждаясь, что в белом выглядит слишком бледной. Свадьба всё ближе, а она всё ещё не может определиться с фасоном. На диване сидела Ульяна, перебирая образцы тканей и время от времени кидая дельные советы, которые Анфиса слушала с лёгкой усмешкой:
— Мам, ну ты же знаешь, я не надену ничего с рюшами, даже не пытайся.
— Ну хоть посмотри! Это классика, ничего лишнего. – Мягко настаивала Ульяна.
Так ничего и не выбрав в этот раз, они уставшие вернулись домой, обсуждая приятные и обязательные предсвадебные хлопоты. Дома всё было спокойно, почти идиллично. До тех пор, пока в дверь не постучали. Не позвонили, а именно постучали — настойчиво, немного неровно. Анфиса удивлённо приподняла бровь, а Ульяна встала, чтоб посмотреть кто там. Она открыла дверь — и замерла. В коридоре стоял он — тот, кого она вычеркнула из жизни более двадцати пяти лет назад, тот, чьё имя не произносилось вслух, и чья фотография была давно убрана на самое дно коробки с ненужными воспоминаниями.
Аркадий сильно постарел. Волосы поредели, лицо осунулось, правая рука вяло висела вдоль туловища — видно было, что он плохо ею управляет. На плече болтался потрёпанный рюкзак, а взгляд был настойчивым, хоть и замаскирован под раскаяние.
— Привет, — произнёс он с хрипотцой. — Прости, что вот так, без звонка, но я знал, что ты не откроешь, если предупредить.
Ульяна ничего не ответила, она просто стояла, глядя на него так, словно перед ней возник призрак. На пороге появилась Анфиса. Она узнала его — по глазам, по подбородку, в котором было столько же от неё самой, сколько от незнакомца на старой фотографии. Они смотрели друг на друга долго и молчали. Потом Аркадий кашлянул и произнёс:
— Анфиса, ты уже такая взрослая. Я знаю, что поздно, но я хотел тебя увидеть, поговорить и просто быть рядом. Если позволишь.
Анфиса не понимала, что чувствует. Внутри словно рассыпались кирпичи давно построенной стены. Всё, что она знала о нём, было заученным текстом — из слов матери, из фантазий детства. А теперь этот человек стоял живой, реальный, просивший — или, может, требовавший права на место в её жизни.
Ульяна заговорила первой — холодно и сдержанно:
— Чего ты хочешь, Аркадий?
Он чуть пошатнулся, будто его качнул ветер:
— Я болен, мне трудно. Правая сторона почти не работает. Врачи говорят, нужно наблюдение и помощь близких, а у меня никого нет. Но у меня есть дочь.
Слово «дочь» он произнёс особенно выделено, с надеждой, даже с нажимом, будто это слово должно открыть все двери.
Анфиса сделала шаг назад.
— А ты где был всё это время? — спросила она дрожащим голосом. — Почему я тебя никогда не видела, не слышала? Почему ты пришёл только сейчас?
— Твоя мать… — начал он.
Но Ульяна тут же перебила:
— Не смей! Не перекладывай свою вину на меня!
Аркадий потупил взгляд, но быстро нашёлся:
— Я виноват, да. Но я хочу всё исправить пока не поздно.
Пока не поздно – это было не о нём, а про неё. Чтобы она успела стать спасательным кругом. Чтобы она вошла в роль, которую он отверг двадцать семь лет назад.
Анфиса долго молчала, а потом только сказала:
— Я подумаю, но, если честно, я не знаю, смогу ли.
После этого Анфиса не стала дожидаться ответа или пытаться продолжать диалог. Она просто закрыла дверь. Не со злобой — с растерянностью. С холодной, внезапной пустотой, в которой не помещались слова вроде «отец», «помощь» или «родная кровь». И только потом увидела, что в руке у неё остался небольшой листок с адресом. Она даже не поняла как и когда он успел ей его передать. Всё потому, что для Анфисы вся сцена прошла, как в тумане.
***
Анфиса долго не могла понять, зачем поехала. Вечером, лёжа под пледом с чашкой чая, она мысленно перебирала диалоги с мамой, воспоминания детства, мысли о будущем — всё перемешалось. Ей снились нелепые сны, в которых она то кормила незнакомого старика с ложечки, то сидела у окна и ждала, что за ней придёт папа — высокий, красивый и с подарком. А утром, не сказав матери ни слова, она просто села в маршрутку и поехала к нему.
Жил Аркадий в маленькой съёмной квартире на первом этаже. В подъезде неприятно пахло лекарствами, старым табаком и плесенью. Когда она постучала, дверь открылась не сразу. Сначала заскрипел замок, потом послышался ворчливый голос:
— Да иду я, кого там ещё принесло.
Когда он увидел её, мгновенно сменил интонацию — глаза заблестели, губы сложились в улыбку, такую натянутую, будто он репетировал её перед зеркалом.
— Анфиса! Заходи, заходи, я как раз чай поставил. Принёс бы кто печенья — вообще бы праздник был, — с неуклюжей попыткой пошутить проговорил он, отступая вглубь прихожей.
Анфиса вошла, аккуратно поставив сумку у двери. Он усадил её на скрипучий стул в кухне, подсунул пыльный табурет себе под больную ногу и вдруг начал говорить так, словно они расстались вчера, а не двадцать с лишним лет назад.
— Ты у меня красавица, вся в мать, конечно. Но и моё есть, — он усмехнулся, поглаживая здоровой рукой живот. — Вот тут, в подбородке. По мне в молодости девушки штабелями сохли.
Она слушала, сжимая ладонь одной руки другой. Всё было слишком непривычно, словно он хотел сразу перепрыгнуть десятки лет и оказаться в сегодняшнем дне — рядом, значимым, принятым.
— Как жених твой? Богатый хоть? — вдруг спросил он. — Сейчас, знаешь, всё на деньгах, ты, главное, не прогадай.
Анфиса ответила сухо:
— Мы любим друг друга и этого достаточно.
Он кивнул, сделал вид, что понял, и тут же, не стесняясь, заговорил о себе: о трудностях, об инвалидности, о том, как много надо справок, чтобы получить группу и как всё несправедливо. Потом снова перешёл на неё:
— Вот ты молодец, что пришла, а то я думал, забудешь. Родная кровь, как ни крути. Ты ведь моя единственная. А мать твоя – эгоистка. Не дала мне даже возможности рассказать как всё было. А ты теперь взрослая, можешь сама решать, кого слушать.
Анфиса поднялась.
— Я пришла не для того чтобы разбирать старые обиды. Мне просто нужно было понять, кто ты.
Он тоже поднялся — медленно, болезненно, но взгляд его вдруг стал другим. Мягкая маска сползла, осталась усталость, требовательность, раздражение.
— Ну и что поняла? — с вызовом произнёс он. — Что мне плохо? Что я теперь не мужчина, а развалина? Так ты обязана теперь меня досмотреть, понимаешь? Обязана! Ты — моя дочь!
Анфиса застыла. Это было не признание, а настоящее требование. Он не хотел стать ближе — он хотел использовать её совесть, её воспитанность и её жалость.
— Я тебе ничего не должна, — спокойно сказала она. — Как и ты мне.
Анфисе хотелось уйти как можно быстрее. Она не стала дожидаться пока Аркадий решит её проводить. Решительно встав со стула, Анфиса отправилась к двери, не прощаясь. Она не хлопнула дверью, а закрыла её тихо, как закрывают книгу, которую начали читать, но поняли — не о том она, и не для тебя.
Ульяна стояла у плиты, помешивая густой суп, когда за спиной раздался тихий голос:
— Я к нему ездила.
Мать не обернулась сразу. Лишь накрыла кастрюлю крышкой, убавила огонь и только потом, медленно, как будто собиралась с мыслями, повернулась к дочери.
— Понимаю, — сказала она, глядя прямо в глаза без упрёка, без вопросов.
В её взгляде было только спокойствие и чуть-чуть тревоги.
Анфиса присела к столу, подперев щеку ладонью. Глаза её были сухими, без слёз, но внутри всё ещё трясло.
— Он притворялся добрым, улыбался, делал вид, будто с детства меня знал. А потом как будто маска с него слетела. Сказал, что я обязана, что я — его кровь, и должна о нём заботиться. Будто он мне что-то дал в этой жизни.
Ульяна подошла и села рядом. Её руки были тёплыми и крепкими, как в детстве. Такими же пахнущими мылом и мукой.
— Ты ничего ему не должна, дочка. Ничего, — тихо сказала она, беря ладонь Анфисы в свою. — Он ушёл сам потому что не хотел быть отцом. А теперь, когда ему трудно, вдруг вспомнил, что у него есть ребёнок.
Анфиса кивнула, пряча глаза. В груди всё стягивалось, как от железного обруча, то ли от вины, то ли от злости, то ли от усталости.
— Мне казалось, что я предам тебя, если пойду к нему. А потом — что предам себя, если останусь с ним. Но мне нужно было во всём разобраться, для себя. А теперь внутри будто грязь осела. – Сказала Анфиса с дрожью в голосе.
— Не надо предавать себя, — мягко сказала Ульяна. — Ты выросла честной. Ты попыталась понять. А это уже больше, чем он заслуживал. Поверь, совесть — это не когда тащишь на себе чужое. Совесть — когда умеешь отличать добро от манипуляции.
Они долго молчали, сидя рядом. За окном темнело, на столе горела аромасвеча, а в кастрюле неспешно булькал суп. Анфиса вдруг поняла — именно здесь, рядом с матерью, она чувствует себя в безопасности. Не потому что здесь легче, а потому что здесь — правда. Именно эту правду она и понесёт дальше в свою семью, к мужчине, которого выбрала не потому, что «так надо», а потому что рядом с ним можно быть собой. И, может быть, именно поэтому она будет другой матерью. Той, которая умеет отпускать, но всегда остаётся рядом.
Непонятно откуда и как Аркадий добыл телефон Анфисы, хотя в наше время это сделать достаточно легко. Но буквально через пару дней он стал писать сначала СМС, а потом в мессенджер. Анфиса не отвечала, но и не блокировала его номер. Через пару дней сообщения прекратились. Снова они появились спустя полтора месяца, неискренние и слишком слащавые. Аркадий снова называл Анфису доченькой и буквально умолял о встрече, жалуясь как ему плохо без неё. Анфиса чувствовала, что это происходит потому что она не поставила точку. И однажды поняла, что она готова поставить эту самую точку.
Аркадий лежал на своей продавленной кушетке, телевизор играл на фоне, но глаза его были направлены к двери — он ждал. На маленьком столике рядом стояла пустая чашка и тарелка с недоеденным хлебом. Дом был тих, в этом молчании даже тиканье часов казалось упрёком. Он потянулся к телефону, перечитал короткое сообщение: «Буду в шесть. Надолго не останусь.». Он тут же ответил: «Дверь будет не заперта, заходи без стука.».
Когда дверь открылась, он выпрямился, стараясь придать лицу выражение страдальца с оттенком благодарности.
— Доченька, как хорошо, что ты пришла, — начал он мягко, натянуто улыбаясь. — А я вот тут подумал, может, всё-таки тебе стоит переехать ко мне? Я, конечно, не молодец, но всё же отец. Кровь в тебе моя как-никак…
Анфиса встала, не проходя дальше порога. В руках у неё был пакет — в нём продукты, которые она всё-таки купила, зная, что этот человек, как бы там ни было, не должен остаться голодным хотя бы сегодня. Но больше — ничего.
— Аркадий, — впервые она назвала его по имени. — Я пришла, чтобы сказать: я не могу и не буду ухаживать за вами. У меня есть жизнь, которую я строила без вас и мать, которая была рядом всегда. А скоро будет муж, который меня любит. Я принесла продукты — вы взрослый человек, и раз уж вы так свободолюбивы, как говорили раньше, то будьте добры, живите свободно и сейчас.
Он вскочил, забыв о роли «почти калеки», и зарычал:
— Так вот как! Ты неблагодарная! Я же отец твой, а ты моя дочь! Я кровь твоя, ты мне должна!
Анфиса спокойно посмотрела в его искажённое лицо.
— Я ничего не должна. И не зовите меня дочкой. Вы ушли — и не вернулись. Вы отказались — и не пожалели. А теперь, когда вам тяжело, вы вспомнили, что у вас есть дочь. Но семья — это не только кровь, это ещё и выбор. А я вас не выбираю.
Она поставила пакет у входа и, не оборачиваясь, ушла. Выйдя на улицу, вдохнула полной грудью. Холодный воздух обжигал лёгкие, но на душе было легко. Наконец-то — легко.
Когда она вернулась домой, Ульяна встретила её у двери с настороженным взглядом. Но Анфиса только улыбнулась, сняла пальто и подошла к матери, обняв её крепко.
— Всё хорошо, мама, я с тобой. А с ним всё уже решилось, навсегда.
Скоро у неё будет свадьба. С небольшой церемонией, с тостами за настоящую любовь и добрую память о тех, кто по-настоящему был рядом. А прошлое пусть останется там, где ему и место — за закрытой дверью, с которой они оба вышли навстречу новой, честной жизни.
Аудиоистория тут.
Читать все рассказы из жизни людей.
История для сайта rasskazer.ru