Виктор всегда считал, что его детство было «обычным». Ни бедности, ни богатства — двухкомнатная квартира на пятом этаже, родители работали, старший брат Толик учился в техникуме и ремонтировал радиоприёмники в кладовке. Обычная советская семья, как он потом не раз говорил на кухне уже взрослым голосом. Но в его «обычности» была одна особенность — с самых ранних лет Виктор привык, что всё делается для него.
Он вставал утром, шлёпал в кухню босиком, и завтрак уже стоял на столе. Манная каша с клубничным вареньем — мама знала, что без варенья он не станет есть. Чай в кружке с трещинкой на боку — любимая, потому что от деда. Рубашка уже выглажена, портфель сложен, тетради проверены.
— Давай быстрее, а то опоздаешь, — говорила мама, не поворачиваясь, пока мыла посуду в прохладной воде.
Виктор вяло ковырял кашу и, если каша остывала, просто не ел. Потом жаловался в школе, что голодный. Его жалели. А вечером мама вздыхала:
— Опять ничего не ел…
Он был младшим, поздним ребёнком, немного нежданным, как говорил отец. И все, включая брата, словно сговорились — лишь бы у Витеньки всё было хорошо. Толик учился, помогал матери, даже работал по выходным, но с Виктора не спрашивали ничего, кроме оценок. А если он и получал хотя бы четвёрку — это уже был повод для его любимых варёных сосисок и пирожков с капустой.
Однажды, лет в десять, он попросил себе в комнату телевизор. Не потому что нужен, а потому что «у друга Саньки есть». Мать взяла из сберкнижки, Толик поехал в магазин, тащил ящик по лестнице, поднимал на пятый этаж, а Виктор шёл следом с мороженым в руке и командовал:
— Осторожно, не ударь! Это мой телик!
Толик только усмехнулся:
— Конечно твой, Витёк. Мы тут все ради тебя стараемся.
И сказал это вроде бы с улыбкой, но глаза у него были усталые. Виктор этого не заметил. Тогда он вообще многого не замечал.
С отцом у него были натянутые отношения. Отец был человек строгий, молчаливый. Мог резко оборвать, мог и погладить по голове, но редко. Мама всегда смягчала:
— Ну что ты, он же маленький ещё, у него свой характер.
И отец отступал.
Однажды в воскресенье Толик попросил Виктора помочь маме — хотя бы пропылесосить. Тот нахмурился, сел на табурет и сказал:
— Я не девка. Вот ты и помогай, раз ты старший.
Толик ничего не сказал. Просто взял пылесос и стал убирать. А мама смахнула со стола крошки и шепнула:
— Он у нас ещё не вырос, потерпи, Толя.
Но Виктор так и не вырос в этом смысле. Он всё больше убеждался, что помощь — это то, что должны делать другие. А он учится, значит, вкладывает в будущее, вроде как ради них всех.
И когда мама вдруг заболела и слегла на неделю, Виктор впервые за многие годы оказался без горячего завтрака. Он заглядывал в кастрюлю и не понимал, почему борщ не разогрелся сам.
— А папа? — спросил он у брата.
— Папа работает. А ты сам себе что, не можешь разогреть? – Равнодушно спросил Толик.
— Я не умею. – Ответил Виктор.
Толик усмехнулся, но без злости.
— Тебе бы научиться, в жизни пригодится.
Но Виктор только пожал плечами. В его жизни всегда были те, кто делал всё за него. И он почему-то был уверен, что так будет всегда.
Когда мама варит борщ, в квартире пахнет детством. Тёплым, с нотками лука, картошки и свёклы, которые варятся в большой кастрюле, и пока пар поднимается вверх, Виктор лежит на диване, закинув ногу на подлокотник, и щёлкает пультом. Телевизор гудит новостями, потом переключается на футбол, потом на боевик. Он не слышит, как гремит посуда, как скрипит стиральная машинка в ванной, как кашляет в соседней комнате отец, который давно уже не работает из-за спины. Виктору пятнадцать и у него всё впереди. И он не собирается тратить свою молодость на мытьё полов или вынос мусора. Для этого у него есть мама.
Толик, старший брат, возвращается с работы, пахнущий морозом и дешёвым табаком. Он молча ставит сапоги к батарее, снимает куртку, проходит на кухню, берёт веник, скидывает со стола крошки, собирает мусор в совок, вытирает плиту. Потом помогает маме шинковать капусту. Виктор, не оборачиваясь, кричит:
— Эй, Толик, там батарейки в пульте сели! Глянь, в шкафчике, кажется, лежали.
Толик молчит, а мать бросает на него усталый взгляд:
— Сынок, ну ты бы хоть раз посуду за собой убрал. Или папе лекарство подал. Вон, опять целый день лежишь.
— Я учусь, — отвечает Виктор с нажимом. — Мне нельзя отвлекаться. Тем более, вы же всё равно дома.
Толик поворачивается:
— А мы, значит, не люди? Мы как мебель для тебя?
Виктор не отвечает. Он уже привык, что о нём заботятся и у него в комнате всегда чисто, а в холодильнике — еда. Носки не валяются, рубашки глажены. И всё это делается само собой. Разве не в этом и состоит семья чтобы одни делали, а другие пользовались? По крайней мере, он так считал.
Когда отец зовёт его поговорить, Виктор делает вид, что не слышит. Он вообще не любит длинные разговоры. Особенно про обязанности, уважение, благодарность. Эти слова его раздражают. Он молодой, сильный, умный. Он не должен никому. Он только берёт, потому что может. Потому что всегда так было.
Прошло десять лет. Виктору двадцать пять. Он живёт в съёмной квартире, работает на автомойке по знакомству Толика и не считает нужным благодарить брата, ведь Толик старший, а значит, должен помогать. Виктор ездит на машине, которую Толик отремонтировал почти бесплатно. На выходных он приезжает к матери и ест домашние котлеты, бросив у порога грязные кроссовки. Мама всё ещё готова для него на всё, хотя здоровье уже не то. Отец давно умер. Толик женился, редко заходит, но всегда приносит что-то — лекарства, продукты, деньги.
— Ты матери хотя бы раз хлеб купил, — ворчит он, увидев пустую корзинку на кухне.
— А ты что, сам не можешь? Раз пришёл, возьми и купи, делов-то, — отвечает Виктор, вытягиваясь на табурете.
Толик смотрит на него с какой-то сухой, выработанной годами усталостью. Уже без упрёков. Просто с пониманием: изменить этого человека невозможно. Он из тех, кто умеет только брать.
Однажды Виктор попадает в аварию, не смертельно, но машина в хлам. Он звонит брату:
— Толян, выручи, ты ж в этом разбираешься, надо срочно починить. Без тачки как без рук.
Толик приезжает, осматривает, вздыхает.
— Тут полмашины менять надо, это дорого выйдет.
— Ну ты же мастер, сделай как-нибудь, по-свойски, а я потом отдам.
Но он так и не отдал. А когда Толик напомнил через три месяца, Виктор только пожал плечами:
— Ну не могу я сейчас, сам понимаешь.
Толик всё понял и это была последняя капля, больше он не помогал. Но Виктор этого даже не заметил сразу. Он по-прежнему жил, как привык с детства: кто-то да сделает, принесёт, подаст. Его участие в чужой жизни ограничивалось только запросами. Всё остальное он считал чужой обязанностью.
Когда Виктор женился, он считал, что делает одолжение. Мол, повезло Ирине — теперь у неё будет надёжный, крепкий муж, умеющий работать руками, с машиной и не дурак выпить на выходных. Правда, цветы он дарил только на 8 марта, а разговоры о чувствах считал глупостью. Он приносил домой деньги и считал, что этого более чем достаточно.
Самоуверенность в нём сидела с юности, с той самой поры, когда всё получал на готовеньком и ни разу не задумывался, какого труда это стоит. Жену он выбирал не по любви, а по удобству. Ирина работала в аптеке. Усталая, с тихим голосом, она после смены покупала продукты, варила суп, стирала, гладила. Она никогда не устраивала сцен. Только однажды, когда Виктор, придя домой с запахом чужих духов, начал кричать, что в квартире не убрано и ужин холодный, она сказала очень спокойно:
— Мне кажется, ты забыл, что я не домработница.
— А кто ты, если не домработница? — удивился он. — Ты же жена. Разве не в этом смысл брака — чтобы была женщина, которая дома за всем следит?
Она тогда промолчала, но внутри что-то отломилось. Но всё равно Ирина была спокойной, хозяйственной, без претензий. Не истеричка, не требовательная, не с завышенными запросами. Она умела готовить и молчать, когда он приходил с работы хмурый, с запахом табака, с грязью под ногтями и раздражением в голосе. Он думал — вот оно, счастье.
И главное, она всё ещё пыталась строить «настоящую» семью. Приносила его любимые апельсины, варила ему его любимый рассольник, гладила рубашки и писала на бумажках напоминания: «Пожалуйста, не забудь забрать Бориса из садика», «Помоги повесить полку в ванной». Он читал, кивал, а потом забывал. Или говорил устало:
— Ты же сама знаешь, сколько я работаю. Я добытчик, мне ещё после смены в детский сад бегать?
Она всё ещё верила, что это просто усталость и что дальше станет лучше.
Потом начались истории про «допоздна задержался», «застрял у друга», «встреча выпускников». Она не устраивала скандалов. Не звонила истерично, не выбрасывала его вещи. Но однажды, когда он вернулся поздно, с очередным лёгким запахом чужих духов на воротнике, она стояла у окна и даже не повернулась.
— Ты дома? Отлично. Борис уже спит. Ужин в холодильнике. Я больше не подогреваю, — сказала она и вышла из кухни.
На следующее утро он сделал вид, что ничего не было. Пошутил за завтраком, кивнул сыну и привычно оставил чашку с недопитым чаем на краю стола. Она молча вытерла за ним.
Так прошло несколько лет. Всё — однообразное, будничное. Она — тень в его доме, он — гость, который вечно чем-то недоволен. Он приносил деньги и считал себя хозяином. Бросал жене на стол часть зарплаты, которую считал достаточной и обязательно говорил:
— На суп и остальное. Хозяйничай и ни в чём себе не отказывай.
У неё перестало хватать сил и терпения. Она уставала так, что по вечерам сидела на кухне в тишине, прижав лоб к прохладному стеклу окна. Сын, Борис, рос и впитывал то, что видел. Ирина боялась — не за себя, а за него. За то, каким он станет.
Однажды он, войдя с улицы, швырнул рюкзак на пол, прошёл мимо неё и буркнул:
— А поесть есть чё?
Ирина повернулась, посмотрела внимательно.
— Сынок, ты ведь даже не поздоровался.
— Ну и что? Папа же тоже не здоровается и ты от него не требуешь.
Он видел, как отец бросает носки посреди комнаты, как кричит, что майонез в холодильнике не там стоит, как садится за стол и ждёт, что его обслужат. И вот сегодня он, не глядя на мать, бросил в раковину грязную тарелку и сказал:
— Помой сама, я занят.
Ирина застыла.
— Сынок, ты очень на отца становишься похож.
Она не стала плакать, потому что плакать уже было нечем. Но ночью она встала, подошла к комоду, достала папку с документами и положила её на стол. Развод. Не потому что устала, а потому что не хотела, чтобы сын вырос таким, как его отец.
Когда утром Виктор спросил, что это, она просто сказала:
— Я не хочу, чтобы Борис стал мужчиной, который только требует. Мне жаль, что ты не заметил, как я исчезла рядом с тобой. А теперь — уже поздно.
После развода квартира будто опустела. Не физически, конечно — мебель осталась, даже шторы на месте. Но воздух стал каким-то другим – серым, холодным, неприкаянным. Виктор просыпался позже обычного, но уже не от запаха кофе и не от шороха кастрюли на кухне, а от будильника, который сам же и поставил. Он с трудом открывал глаза, потирал лицо и долго лежал, вглядываясь в потолок. Ни голоса, ни шагов, ни тихого бурчания Ирины, которая по утрам всегда разговаривала сама с собой.
На кухне царил хаос. Пустые бутылки от соуса, крошки под столом, грязная сковородка, которую он забыл помыть три дня назад. Он открыл холодильник — внутри жалкий набор: засохший лимон, открытая банка огурцов, хлеб с подрумяненной корочкой, который он всё никак не мог доесть. Привычно сел за стол, посмотрел на окно — и только теперь понял, что никто ему ничего не принесёт — ни супа, ни свежего полотенца, ни глаженой рубашки.
Он вздохнул, лениво поднялся и попытался вскипятить воду. Чайник был пуст и было видно, что ручка крышки оплавилась – это Виктор с непривычки поставил его греться и забыл вовремя выключить. Он выругался вслух и, решив, что обойдётся без кофе, пошёл в ванную. Здесь на глаза попалась стиралка, которая, по его вине, теперь не работала. В раковине лежали замоченные и давно не стиранные носки. Виктор сморщился и подумал: «Ирина бы давно уже выстирала…».
Он пытался приготовить завтрак, но яичница снова прилипла к сковородке. Вспомнив, как Ирина делала это легко и без усилий, он злился. Причём не на себя — на неё.
Он позвонил Борису, но тот ответил односложно:
— Привет. Нет, я не могу приехать, у меня уроки.
Виктор понял, что и сын очень изменился за то время, что живёт отдельно. Чтобы хоть как-то продолжить разговор, Виктор спросил Бориса, как там Ира и тот ответил:
— У мамы всё нормально. Ей спокойно без криков. Она говорит, у нас теперь тишина и порядок.
Тишина — это то, что сейчас ело его самого, особенно по вечерам. Когда темнело, и он садился за стол в пустой кухне, где раньше они ужинали втроём, и вдруг понимал — никого нет и не будет. Посуду мыл сам, нехотя и только когда её скапливалось очень много и не оставалось чистой. Постель сам менял, но с каждым разом ловил себя на мысли, что лучше уж спать на грязной, чем стирать, гладить и снова стелить. Пыль вытирал ещё реже, говоря себе, что она ему не мешает. Иногда забывал выкинуть мусор и потом не мог уснуть из-за неприятного запаха.
Он стал чаще заглядывать в зеркало. Лицо, казавшееся когда-то уверенным и надменным, теперь было осунувшимся. Морщины у глаз, щетина, волосы на висках начали седеть. Он смотрел и думал: «Как так получилось? Я ведь был мужик, добытчик, всё на мне держалось».
Только теперь оказалось, что ничего не держалось на нём. Всё держалось на тех, кто был рядом.
С развода прошло уже больше года, и за это время Виктор так и не смог привыкнуть к жизни в одиночестве. Квартира, казавшаяся прежде просторной и обжитой, теперь воспринималась как холодная коробка, в которой каждый шаг отдавался гулом, а каждый вечер тянулся бесконечно. Он поначалу пытался справляться: заказывал еду, заглядывал в ближайший магазин, пару раз даже пытался сварить суп, но вместо привычного вкуса у него получалась безвкусная жидкость с полусырыми овощами и липкими макаронами, которые он зачем-то бросал в кастрюлю. Постельное бельё оставалось несменённым уже четвёртую неделю, рубашки висели помятые, и на дверце холодильника появились следы несвежести, которых никто, кроме него, замечать уже не будет.
Он долго не решался позвонить Ирине. Сначала ему мешала гордость — не хотелось выглядеть жалким и слабым, да и признавать, что без неё он теряется в быту, было неприятно. Но однажды, когда он натянул последнюю чистую футболку с пятном от кетчупа и не нашёл в доме ни одной пары чистых носков, а в углу кухни запах мусора стал явным, он всё-таки набрал её номер.
Голос её был спокойным и немного отстранённым. Она ответила просто и ровно, без раздражения, но и без тёплого узнавания. И всё же согласилась встретиться. Они увиделись в кафе, куда когда-то вместе сходили всей семьёй. Ирина пришла аккуратно одетая, в светлом пальто, с собранными волосами, сдержанная, но уверенная в себе. Он сразу почувствовал — перед ним не та женщина, которая когда-то молча мыла за ним посуду, гладя его рубашки и выслушивая замечания насчёт соли в супе.
Он улыбнулся, стараясь выглядеть непринуждённо, и, сев напротив, заговорил:
— Ты хорошо выглядишь. Прям посвежела.
— Я хорошо сплю, — ответила она, не добавляя ничего лишнего.
Он поёрзал на стуле, а затем, будто собравшись с духом, произнёс:
— Слушай, может, ну его всё это? Давай попробуем начать заново. Я многое понял и без тебя как будто пусто, дома холодно, неуютно и даже аппетит пропал.
Она положила руки на стол, не пряча взгляда, и, с паузами, отчётливо проговорила:
— Ты не меня хочешь вернуть, Виктор. Тебе не хватает не моего голоса, не моих рук, не моего смеха. Ты скучаешь по горячему борщу, чистому полу и стираному белью. Ты хочешь вернуться туда, где о тебе заботились, причём не потому, что любили, а потому, что привыкли. Ты не осознал, почему всё разрушилось и просто не хочешь, чтобы тебе снова пришлось жить самому.
Он нахмурился.
— Ну я же старался, я ведь приносил деньги, всё на мне было.
— Ты приносил деньги и считал, что этого достаточно. Но быть мужем — это не приносить зарплату и лежать на диване. Это быть рядом, когда тяжело, слышать, помогать. А ты никогда не был рядом, даже когда физически был в квартире. Ты жил рядом, но не с нами. Я устала и моё терпение закончилась. А теперь я начинаю жить и знаешь, мне больше не хочется возвращаться туда, где я была для кого-то просто кухонным гарнитуром и гладильной доской.
Она встала, взяла сумку и на прощание кивнула. Он не встал, не крикнул ей вслед, не попытался догнать. Он смотрел, как она уходит, и впервые ощутил не глухую злость, а что-то тяжёлое и оседающее в груди — потерю, которую нельзя компенсировать доставкой еды или новыми чистыми носками.
После встречи с Ириной Виктор ещё несколько дней ходил с ощущением пустоты внутри, но вскоре привычка к комфорту снова взяла своё — он начал всерьёз задумываться о том, что ему просто необходима новая женщина. Не ради чувств, конечно, он не привык к сентиментальностям. Ему нужно было, чтобы в доме снова пахло ужином, чтобы носки сами складывались в аккуратные стопки, и постельное бельё пахло горной свежестью. Он завёл анкету на сайте знакомств, загрузил старую фотографию, на которой ещё был с добродушной щетиной и без седины на висках, приписал пару слов о себе — «мужчина в расцвете сил, с квартирой, ищет добрую и хозяйственную женщину для серьёзных отношений».
Первая встреча состоялась с женщиной по имени Лариса. Она пришла с ярко накрашенными губами, с серьгами-кольцами и уверенным взглядом. Заказала кофе, посмотрела на Виктора и сразу спросила:
— А что у вас с руками?
— Я работаю на автомойке. Машины мою, это реакция на автохимию. Не всегда перчатки спасают, — сдержанно ответил он, надеясь, что это прозвучит по-мужски.
— А стираете, готовите сами? – Продолжала спрашивать Лариса.
— Пока временно сам, — ухмыльнулся Виктор, — я ведь ищу себе ту, кто возьмёт всё это на себя. Мне бы домашнего уюта, понимаете?
Лариса фыркнула, встала и, не допив кофе, сказала:
— Я не ищу себе второго ребёнка, мне и одного хватает.
Она ушла, не попрощавшись. Виктор сидел за столом, уставившись в чашку, и впервые понял, что женщины его возраста не хотят больше быть чьими-то домработницами. Они научились жить без мужа, научились уважать себя, научились выбирать.
Он попробовал ещё пару встреч — одна из женщин оказалась заядлой дачницей и ждала от нового мужа посильной помощи по хозяйству. Другая — любительницей эзотерики и утверждала, что уборка и готовка закупоривает женщине чакры. А третья просто сказала, что мужчина, который с порога говорит о борще и порядке в шкафу — это прошлый век. Виктор злился, раздражался, а потом устало понимал: все те женщины, с которыми он бы хотел строить быт, давно научились жить без таких, как он.
В какой-то момент он даже попробовал написать Ирине ещё раз. Коротко: «Прости. Я всё понял. Если захочешь поговорить — я рядом». Она не ответила ни через час, ни на следующий день. А спустя неделю он увидел в соцсетях фото, на котором она стояла с сыном в парке, оба улыбались, и в её взгляде была тёплая уверенность — такая, какой не было рядом с ним уже много лет.
Он выключил телефон и пошёл на кухню. Там по-прежнему стояла неубранная сковорода и лежал хлеб, зачерствевший ещё позавчера. Он вздохнул, взял нож и начал резать корку, и вдруг понял, что именно так будет теперь всегда — не потому что он один, а потому что никто не хочет быть рядом с тем, кто слишком долго принимал заботу как должное.
Прошло ещё почти 7 лет. Когда наступила очередная осень, Виктор впервые заметил, насколько коротким стал день. Свет в квартире заканчивался рано, и вместе с ним словно заканчивалась и энергия — та самая, которая раньше поддерживалась чужими усилиями, чужим присутствием, чьим-то голосом на кухне, паром из ванной, звоном чашек.
Он теперь всё делал сам. Иногда неохотно, иногда с запоздалым раздражением, но делал. Протирал раковину, мыл пол, ставил воду на пельмени. Стал реже включать телевизор потому что с ним в квартире казалось слишком шумно. Он чаще стал слушать тишину, ту самую, от которой когда-то сбегал в шум футбольных матчей и боевиков.
Иногда ему снились родители. Мама — с полотенцем на плече и недосказанным упрёком в глазах и отец — молчаливый, опирающийся на трость. Снился Толик — уже седой, но всё с тем же терпеливым выражением лица, с которым он когда-то подкручивал гайки в гараже или вёз Виктора с работы. А ещё снилась Ирина – она просто шла перед ним, ведя за руку сына, не оглядываясь.
Он просыпался и лежал, глядя в потолок, и в голове у него крутилась одна мысль: а что, если всё это давно случилось, потому что он сам выбрал быть центром мира, а все остальные — просто обслуживающий персонал? Он вспомнил, как когда-то говорил отцу: «Я никому не должен» и теперь понял — это было правдой. Он никому не был должен и в ответ — никто не должен был оставаться с ним.
На кухне, на стене, висел старый список дел, ещё со времён, когда Ирина пыталась научить его планировать: «Поменять лампочку. Купить соль. Забрать Борю из школы». Последний пункт был перечёркнут жирной линией. Теперь Боря уже закончил школу, а в списке больше не появлялись новые строки.
Однажды он шёл с рынка с пакетом капусты и картошки — всё-таки научился варить щи, пусть и не борщ, но съедобно. Вдруг заметил в витрине своё отражение — сутулый, уставший, в куртке, которая сбилась на плечах. Он остановился, посмотрел на себя и почему-то вдруг выпрямился, подтянул повыше молнию и глубоко вдохнул.
Потом вошёл в подъезд, поднялся, открыл дверь, поставил пакет. И прежде чем разложить продукты, сел на табурет и долго смотрел в окно. Там шёл дождь – медленный, вязкий, как воспоминания. И Виктор вдруг подумал, что, не может жизнь вот так вот закончиться. Он хотел верить, что просто закончился тот её этап, где за него всё делали другие. И теперь всё сам, по-настоящему – без фальши, без обид и без ожиданий.
Он встал, достал нож, начал чистить картошку. Осторожно, неторопливо и впервые за много лет — без раздражения.
Аудиоистория тут.
Читать все рассказы из жизни людей.
История для сайта rasskazer.ru