Максим всегда вспоминал те годы как самые тёплые, несмотря на постоянную нехватку денег, бесконечные долги и вечный ремонт в их старенькой «двушке». Именно в то время Клара часто смеялась, пекла пироги по воскресеньям и по утрам будила его ароматом свежемолотого кофе. Их дочь Женя тогда только пошла в школу — серьёзная, любопытная и очень привязанная к матери. Казалось, что их счастье было в простых вещах — утреннем свете, падающем сквозь не совсем чистое окно, в субботних прогулках в парк и бесконечных разговорах по вечерам, когда Женя уже спала, а Клара, закутавшись в плед, рассказывала ему о том, как мечтала в юности стать художницей.
Но потом всё изменилось. Это произошло не вдруг — скорее, тонко, постепенно, словно с ранней осени начинались незаметные заморозки. Клара стала рассеянной, часто замолкала посреди разговора, забывала поставить чайник на плиту или закрыть дверь в ванную. Максим поначалу не придавал значения — списывал на усталость. Она действительно много работала, брала подработки, помогала Жене с уроками. Но тревога внутри росла. Особенно в тот день, когда она просто сказала за ужином: «Мне нужно уехать к маме. Ей совсем плохо».
Максим тогда подумал, что это на пару недель — помочь, навестить, передать лекарства, сварить борщ и вернуться. Он даже сам предложил отвезти Клару на вокзал, хотя из-за работы пришлось выпросить отгул. Она поцеловала его в щёку, сдержанно, почти отстранённо, и пообещала звонить. Женя грустила, но мама сказала: «Я скоро вернусь, зайчонок». Она и вернулась. Только через семь месяцев.
Все эти месяцы Максим жил в каком-то смазанном режиме — работа, дочка, бытовуха. По вечерам он читал Жене сказки, потом сам сидел на кухне и перебирал в голове всё, что она могла скрывать. Клара звонила — редко, сухо, без прежнего тепла. Отвечала односложно, словно рядом всегда был кто-то посторонний. Он чувствовал, что она лжёт, но не понимал зачем.
Когда она всё-таки появилась на пороге — похудевшая, бледная, с потухшими глазами — Женя бросилась к ней с криком: «Мама!», а он просто стоял и смотрел. Не знал, радоваться ли, злиться ли, расспрашивать ли сразу. Клара обняла дочь, прижалась к её щеке и расплакалась — долго, мучительно, так, будто в ней внутри что-то прорвало.
С тех пор в доме поселилась осторожность. Она жила между ними, словно тонкая, почти невидимая перегородка. Клара старалась быть прежней — улыбалась, пекла оладьи, смотрела с Женей мультики. Но глаза… её глаза больше не смеялись. Максим пробовал начать разговор, пытался, но каждый раз натыкался на отстранённость. «Давай потом», — говорила она, и он отступал.
Прошло пять лет. Семья встала на ноги. У Максима стало больше заказов, он собрал свою бригаду, брал более крупные ремонты. Денег стало хватать, даже начали откладывать. Клара снова улыбалась — не всегда, но чаще. И вот тогда она осторожно завела разговор: «Макс, может, ещё одного ребёнка?..». Он засмеялся тогда — искренне, удивлённо: «Ты в своём уме? Нам уже по сорокету! Да и Женя скоро в старшие классы, зачем всё заново начинать?..». Клара промолчала. Только на следующий день вернулась к этому разговору, предложив подумать о приёмном ребёнке. Сказала, что у неё сердце болит — мол, дети по детдомам, а у нас в доме уже уют, достаток. Он хмыкнул: «Ты хочешь — ты и разбирайся. Только чтобы Женя не страдала, понятно?».
На том и порешили. Только Женя, которой на тот момент было почти четырнадцать, восприняла эту новость без особого восторга. Она фыркнула: «Мне и так нормально. Мне сестра напрокат не нужна. Люди автомобили берут, а ты детей.». Максим тогда подумал, что девочка просто ревнует. Клара же не сдавалась. И вскоре в доме появилась пятилетняя Соня — тихая, с огромными карими глазами и косичками, заплетёнными неумело. Она робко вошла в комнату, взяла Женю за руку и сказала: «Ты красивая…». Женя только отвернулась.
Соня росла тихим, послушным ребёнком. Она редко плакала, всегда старалась угодить взрослым и неизменно тянулась к Жене, как будто интуитивно чувствовала: эта девочка — старшая, главная, родная. Но та с самого начала поставила между ними невидимую стену. Евгения не кричала, не скандалила, не закатывала истерики — нет, она просто игнорировала Соню. Холодно, настойчиво, даже жестоко в своей безмолвной обиде. Словно каждый день её жизни напоминал: эта девочка забрала часть внимания, часть тепла, которое раньше принадлежало только ей.
Клара старалась не показывать своего разочарования. Она видела, как Соня украдкой смотрит на Женю, как пытается сесть рядом, поднести чай или предложить любимую куклу. Но видела и то, как Женя молча отодвигается, уходит, закатывает глаза. Иногда Клара пыталась поговорить, пыталась объяснить дочери, что Соня не виновата, что она просто ребёнок, которому сейчас тоже нужна семья. Но Женя лишь бросала сдержанное: «Это твоя идея, мама. Вот ты и развлекай её. Мне не нужна эта сестра напрокат.».
Максим, как и обещал, оставался в стороне. Он по-прежнему много работал, поздно возвращался, приносил деньги и часто покупал девочкам что-то вкусное. Он был в доме, но одновременно вне его. Он уставал от постоянного напряжения и, когда Клара пыталась рассказать, как сложно складываются отношения между дочерьми, только отмахивался: «Ты хотела второго ребёнка — ты и разбирайся. Моё дело — чтобы холодильник был полный».
Прошли годы. Девочки росли, каждая в своём темпе, с разными характерами и взглядами на жизнь. Женя окончила школу, поступила в колледж, но через два года бросила. Ей казалось, что она достойна большего, но при этом не была готова вкладываться по-настоящему. Её раздражало, что Соня учится хорошо, что учителя хвалят её, что она не задаёт лишних вопросов и всегда старается помочь. Женя всё чаще говорила матери: «Смотри, как она к тебе подлизывается. Думает, если будет хорошей, ты меня забудешь».
Соня в ответ молчала. И только глаза у неё становились чуть грустнее, как у матери.
Когда Евгении исполнилось двадцать, она отказалась переезжать. Говорила, что ей и в родительском доме удобно. Клара пыталась осторожно подвести её к самостоятельности, предлагала снять жильё, поступить на вечернее или хотя бы найти работу. Но Женя уверенно отвечала, что её всё устраивает. Она гуляла, встречалась с парнями, но ни с кем не могла построить чего-то серьёзного. Вечно кто-то был «не тот» — слишком глупый, слишком бедный, слишком добрый. И всё повторялось из года в год.
Соня, наоборот, шла по жизни спокойно и упрямо. Она окончила университет, устроилась экономистом на фабрику мороженого. Не то чтобы это была работа мечты, но ей нравился коллектив, было интересно следить за производственными цифрами и логистикой. Клара с замиранием сердца надеялась, что вот теперь, когда младшая дочь взрослая, а старшая всё ещё в доме — что-то изменится. Что Женя поймёт, оценит, скажет: «Да, Соня мне всё-таки родная». Но вместо этого Евгения только фыркала: «Ты бы лучше в фирму отца пошла, а не к своим пломбирам вонючим».
Максим был почти на пенсии, но уходить из бизнеса не собирался. Сам он уже давно не делал ремонты, а только руководил компанией, предлагающей такие услуги. Однако в душе у него теплилась мысль, что неплохо было бы передать дела кому-то из семьи. И если раньше он рассчитывал на Женю, то теперь даже не надеялся. Она совершенно не интересовалась делами, ни разу не спросила, чем он занимается, и только тратила деньги с его карты на косметику, одежду и бесконечные кафе. Он поглядывал на Соню — рассудительную, терпеливую, грамотную — и начинал задумываться, не стоит ли втянуть её в работу. Но не решался — знал, что это вызовет очередную волну ненависти со стороны Жени.
Когда Кларе исполнилось шестьдесят, они устроили скромный семейный праздник. Пришли только самые близкие. Клара выглядела уставшей, но старалась улыбаться. На следующий день она сказала Максиму: «Ты знаешь, я чувствую, что скоро уйду». Он фыркнул, как обычно: «Опять твоё драматическое настроение. Пора на дачу — вот там и развеешься». Но внутри у неё уже давно поселилось ощущение необратимости. Что-то скрипело, ломалось, медленно отказывало. Она ходила по врачам, сдавала анализы, проходила обследования, но никто не мог точно сказать, что с ней. А она знала. Просто знала.
И вот в один из дней, когда вся семья оказалась дома, она решила, что больше не может молчать. Вечером, собрав всех за столом, села напротив и, прежде чем кто-то успел что-то сказать, проговорила:
— Я должна вам кое-что рассказать. То, что скрывала очень долго. И, может быть, не имела права.
Максим напрягся, Женя склонила голову, а Соня взглянула на неё внимательно, как будто уже всё поняла. Клара глубоко вдохнула, сложила руки перед собой и заговорила:
— Когда Жене было девять, я узнала, что жду второго ребёнка. Это была полная неожиданность. Я испугалась, но в то же время почувствовала, что не могу иначе. Я хотела этого малыша. Хотела оставить… Но Максим тогда сказал: «Никаких больше детей, не потянем». А я не решилась рассказать тебе, что уже беременна. Просто собрала вещи и уехала к маме и там я родила. Это была Соня, моя дочь. Твоя дочь, Максим…
Максим застыл. Женя подняла глаза, в которых метались недоумение и гнев. Соня осталась неподвижна, только губы её дрогнули.
— Я тогда не смогла взять её домой. Мне пришлось отдать её в приют. Но я клялась себе, что как только смогу — верну её. И я вернула. Я боролась за неё, как могла. Я любила её, как и тебя, Женя, просто по-другому, но одинаково сильно.
И в эту секунду всё изменилось. После признания в комнате повисла звенящая тишина, которую не смог нарушить даже стук ложки о блюдце. Все, кто сидел за столом, будто окаменели. Максим медленно откинулся на спинку стула, как будто то, что он услышал, ударило его в грудь. Он смотрел на Клару широко открытыми глазами, не моргая, и в его взгляде читалось нечто большее, чем растерянность — глубокая, почти детская обида.
— Ты… — начал он глухо, но замолчал. Проглотил слюну и попытался подобрать слова. — Ты хочешь сказать, что двадцать с лишним лет назад ты родила ребёнка и не сказала мне? Мне? Своему мужу?
— Я испугалась, Максим, — шепнула Клара, и в её голосе не было ни капли бравады, только тихая усталость. — Я правда думала, что если скажу, ты меня заставишь избавиться от ребёнка. А я не могла, не смогла бы жить с этим. Я понимала, что второго ребёнка мы точно не потянем.
Максим прикрыл глаза ладонью, словно пытался отгородиться от слов, которые уже проникли внутрь. Он молчал долго, как будто внутри него боролись боль, гнев и жалость. А потом вдруг тихо проговорил, не поднимая головы:
— Ты даже не дала мне выбора. А я бы не стал настаивать. Не тогда, когда уже всё случилось и ты была беременна. Мы бы что-то придумали, выкрутились бы.
Он не договорил. В его голосе появилась дрожь, и он резко встал из-за стола, прошёл к окну и отвернулся. Так, чтобы никто не видел, как он шмыгнул носом и сжал губы.
Соня сидела неподвижно. Она как будто ждала, что вот-вот начнётся буря. Лишь глаза её наполнились влагой, но слёзы не катились – она сдерживалась.
Женя, напротив, выглядела так, будто на неё вылили ведро холодной воды. Она то смотрела на мать, то на Соню, и в глазах её плавала злость, вперемешку с отвращением и страхом.
— То есть, — процедила Женя, — она не чужая? Она моя родная сестра? И ты врала мне всю жизнь?
Клара с трудом кивнула.
— Прости, я думала, что со временем всё сложится, и я всё расскажу. Но ты всегда была такая обидчивая, замкнутая. Я боялась потерять тебя. А потом стало слишком поздно.
— Поздно? — Женя вскочила, толкнув стул. — Это было слишком поздно уже в тот момент, когда ты решила, что лучше врать, чем говорить со мной, как со взрослым человеком. И вообще… — Она повернулась к Соне. — Как вы вообще жили? Как ты жила, зная, что тебе врут, а я хожу по дому, как дура, с перекошенным лицом? Наслаждалась?
— Женя, хватит, — спокойно сказала Соня. — Я тоже узнала только что. Не думай, что мне легко принять это. Мне вообще всю жизнь казалось, что я тут просто временная. Ты сама всегда меня называла сестрой напрокат. А я думала, что если я буду хорошей, меня оставят.
— Не притворяйся жертвой! — крикнула Женя. — Ты всегда была маминой любимицей. А я просто мешала вам всем.
Клара поднялась. На лице её не было слёз, но было что-то тревожное, будто в груди у неё что-то зашевелилось не так. Она сделала шаг к старшей дочери, но та отступила, словно боялась, что прикосновение матери будет как плеть.
— Женечка, я любила вас обеих. По-разному, да, но одинаково сильно. И всё, что я делала, — только чтобы вы были вместе. Чтобы у нас была единая семья.
Женя резко повернулась и, не оглянувшись, вышла из комнаты. Стукнула дверь. Тяжело. На прощание.
Максим всё это время стоял у окна. Он не двигался, только сжимал подоконник до белых костяшек пальцев. А потом — вдруг резко обернулся и посмотрел на жену. И в этом взгляде было всё — и обида, и сострадание, и беспомощность.
— Клара, — тихо произнёс он, — ты знала, что рискуешь, да?
— Знала, — ответила она, уже тяжело дыша. — Но я не могла иначе. Не хотела уходить, оставив вас с этой ложью. Хотела, чтобы вы всё знали. Чтобы вы наконец стали семьёй. Настоящей.
Она опустилась на стул, вцепившись в его край. Губы её побелели. Соня тут же подскочила, схватила мать за руки.
— Мама! Тебе плохо?
Клара кивнула едва заметно, на лице её проступил холодный пот. Максим среагировал быстро, схватил телефон, стал набирать скорую. В доме началась паника.
А через несколько часов, в больнице, врачи развели руками. Сердце не выдержало. Сердце, которое столько лет жило в тревоге, в ожидании, в страхе — остановилось.
Похороны прошли на третий день. Стояла сырая, ветряная погода — будто сама природа отозвалась на невысказанную боль тех, кто пришёл проститься. Клару хоронили на городском кладбище. Гроб опустили в землю, и в этот момент воцарилась тишина, какая бывает только тогда, когда больше нечего сказать. Остались только чувства — стиснутые в груди, запертые в горле, застывшие в глазах.
Соня стояла, сжимая две белых розы в руках. Её пальцы дрожали, но лицо оставалось неподвижным — будто она боялась, что стоит только расплавить маску спокойствия, и боль хлынет наружу, заливая всё вокруг. Максим стоял рядом, опираясь на трость. Он постарел за эти три дня. Сутулость, серая щетина, тусклый взгляд — всё выдавало в нём человека, который пережил что-то большее, чем просто утрату.
Женя тоже пришла, но стояла чуть поодаль. Она не смотрела ни на отца, ни на сестру, ни на могилу. Она рассматривала облака, краем глаза глядя на рыхлую землю, на венки, на чужие лица. На ней было чёрное пальто, которое висело мешком — и, казалось, не было другого предмета одежды, в котором она чувствовала бы себя ещё более неуместно. В какой-то момент Соня встретилась с Женей взглядом. И в этот момент в её глазах не было ничего, кроме усталости. Ни укора, ни обиды, ни мольбы — просто усталость.
Максим подошёл к могиле последним. Он молча опустился на одно колено, дотронулся до свежей земли, провёл по ней ладонью, будто хотел на прощание почувствовать тепло. А потом, не поднимаясь, произнёс шёпотом:
— Ты так и не увидела, как они обнялись. Прости, Кларушка.
Когда всё закончилось, и люди стали расходиться, он позвал Евгению к себе. Та нехотя подошла, сжимая сумку и поглядывая мимо. Он сказал спокойно, почти буднично:
— Поехали домой, надо поговорить.
В машине царило напряжение. Соня молчала на заднем сиденье. Женя — на переднем. Максим сосредоточенно вёл, не произнеся ни слова.
Уже дома, в гостиной, он опустился в кресло и, сжав руки в замок, посмотрел на старшую дочь. Говорил негромко, но каждое слово было точным, словно выстрел.
— Ты знаешь, Жень, я много чего стерпел. Твоё нежелание взрослеть, твои обиды, твой эгоизм. Я всё это списывал на характер, на ревность, на сложное детство. Но теперь всё иначе.
Женя вздёрнула подбородок.
— Ты хочешь обвинить меня в том, что умерла мама?
Максим усмехнулся безрадостно.
— Нет. В этом виновато сердце, уставшее от переживаний. Но ты сделала всё, чтобы её последние дни были невыносимыми. Своими словами, своим молчанием, своим лицом, на котором было написано: “Ты мне больше не мать”.
— Она сама виновата, — бросила Женя, — врала всю жизнь, притворялась, что у нас всё хорошо. А потом решила в одночасье сломать мне мир.
— Мир, который ты выстроила на обидах? — спросил он. — В котором нет ни доброты, ни сострадания, ни уважения? Нет, Женя, я больше не хочу быть частью этого мира. И не позволю тебе разрушать мой.
Он встал, достал из ящика документы и положил их перед ней.
— Это ключи от квартиры. Однокомнатная, в спальном районе. Я купил её тебе. Не шикарно, но жить можно. Тут же — карта, на ней деньги на первое время. Потому что люблю тебя, несмотря ни на что. Но теперь ты будешь жить там.
Женя остолбенела.
— Ты выгоняешь меня?
— Нет. Я даю тебе шанс в твои 34 начать свою взрослую жизнь. Без обид и без капризов, без вечной тени мамы, под которой ты пряталась. Ты больше не девочка, Женя. И я не обязан терпеть, как ты разрушаешь всё, что осталось от нашей семьи.
Она вскочила, глядя на него с ненавистью и недоверием. Потом — на Соню. Та молчала, только глаза были мокрыми. Женя схватила документы, сумку, и, не сказав ни слова, вышла, хлопнув дверью так, что звякнули стёкла в серванте.
Максим тяжело опустился обратно в кресло и прикрыл лицо руками. А потом вдруг ощутил, как чьи-то руки осторожно обняли его за плечи. Эта была Соня.
— Папа, — тихо сказала она, — спасибо тебе.
Он покачал головой и только выдохнул:
— Прости меня за всё это. За то, что не заметил, не остановил, не поговорил. Всё время думал, что главное — работать, приносить домой деньги. А оказалось, что главное — быть рядом. Для Клары и для вас обеих.
Соня кивнула и прижалась крепче.
Они сидели так долго — отец и дочь, в тишине, нарушаемой только тиканьем часов. Прежней семьи не стало, но была надежда, что из осколков вырастет что-то новое, тихое и настоящее.
Женя жила одна уже полгода. Однокомнатная квартира, которую подарил ей отец, была чистой, светлой, с новым ремонтом и видом на небольшую аллею с лавочками. Всё было аккуратно, удобно, но бесконечно пусто. Словно воздух не умел здесь звучать — ни голосами, ни смехом, ни даже дыханием. Женя не сразу поняла, что именно так пахнет одиночество — не сыростью и плесенью, а отсутствием живого звука.
Первые дни она не распаковывала вещи. Потом — не заправляла кровать. Потом — перестала открывать окна. Поначалу злилась: на отца, на Соню, на мать. Потом перестала злиться и осталась только обречённость.
Её никто не навещал – ни отец, ни бывшие подруги, с которыми когда-то болтали о сериалах и моде. В магазине у дома на неё смотрели с интересом, как на странную женщину, которая всегда в тёмном и никогда не улыбается.
Она не искала работу. Иногда Максим переводил ей немного денег, молча, без комментариев. Иногда она думала — перестанет ли, если она не напишет ему ни слова. Но он продолжал, как будто всё ещё надеялся.
А Женя ни на что не надеялась. Вечерами она сидела у окна и смотрела, как внизу гуляют дети, молодые мамы, отцы с колясками. Иногда мимо проходили влюблённые пары, иногда — старики. А она просто смотрела и вспоминала.
Сначала Клару — живую, строгую, добрую. Потом ту, уставшую, но всё ещё надеявшуюся. Вспоминала, как Соня впервые позвала её “Женька” с такой надеждой, будто пыталась нащупать мостик между ними. Она отмахнулась тогда, как отмахивалась всю жизнь.
Соня тем временем готовилась к свадьбе. Не пышной, а скромной, душевной. Женя знала, потому что иногда читала её страницу в соцсетях. Иногда — писала черновики сообщений, но ни одно так и не отправила.
Максим видел, что Женя ушла в тень, но он не навязывался, не звонил. Только однажды, в день рождения Клары, принёс к ней фотографию — старую, выцветшую, где они все вчетвером — Соня ещё маленькая, Женя — в переходном возрасте, Клара и он — с молодыми глазами.
Он оставил снимок на пороге. Женя нашла его через час, подняла, смотрела долго. И в этот момент впервые за долгое время расплакалась.
Может быть, однажды она напишет Соне, что она больше не напрокат, а настоящая сестра, а может — не решится. Но всё равно будет помнить голос мамы. Будет помнить ту самую истину, которую когда-то сказала ей Клара:
— Раны заживают, даже те, что внутри. Только нужно не ковырять их каждый день.
И Женя теперь знает — когда-нибудь она перестанет ковырять свои раны. Но не сегодня.
Аудиоистория тут.
Читать все рассказы из жизни людей.
История для сайта rasskazer.ru